Однажды к
Суворову приехал любимец императора Павла,
бывший его
брадобрей граф Кутайсов, только что получивший графское
достоинство и
звание шталмейстера. Суворов выбежал навстречу к нему,
кланялся в
пояс и бегал по комнате, крича:
- Куда мне посадить такого великого,
такого знатного человека!
Прошка! Стул,
другой, третий,- и при помощи Прошки Суворов
становил
стулья один на другой, кланяясь и прося садиться выше.
- Туда, туда, батюшка, а уж
свалишься - не моя вина,- говорил
Суворов.
Приехав в Петербург, Суворов хотел
видеть государя, но не имел
сил ехать во
дворец и просил, чтоб император удостоил его посещением.
Раздраженный
Павел послал вместо себя - кого? гнусного турка,
Кутайсова.
Суворов сильно этим обиделся. Доложили, что приехал кто-
то от
государя. "Просите",- сказал Суворов; не имевший силы встать,
принял его,
лежа в постели. Кутайсов вошел в красном мальтийском
мундире с
голубою лентою чрез плечо.
- Кто вы, сударь? - спросил у него
Суворов.
- Граф Кутайсов.
- Граф Кутайсов? Кутайсов? Не
слыхал. Есть граф Панин, граф
Воронцов,
граф Строганов, а о графе Кутайсове я не слыхал. Да что вы
такое по
службе?
- Обер-шталмейстер.
- А прежде чем были?
- Обер-егермейстером.
- А прежде?
Кутайсов запнулся.
- Да говорите же.
- Камердинером.
- То есть вы чесали и брили своего
господина.
- ТоЄ Точно так-с.
- Прошка! - закричал Суворов
знаменитому своему камердинеру
Прокофию.-
Ступай сюда, мерзавец! Вот посмотри на этого господина в
красном
кафтане с голубою лентой. Он был такой же холоп, фершел, как
и ты, да он
не турка, так он не пьяница. Вот видишь куда залетел! И к
Суворову его
посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку от тебя не
будет. Возьми
с него пример, и ты будешь большим барином.
Кутайсов вышел от Суворова сам не
свой и, воротясь, доложил
императору,
что князь в беспамятстве.
Отец декабриста, Иван Борисович
Пестель, сибирский генерал-
губернатор,
безвыездно жил в Петербурге, управляя отсюда сибирским
краем. Это
обстоятельство служило постоянным поводом для насмешек
современников.
Однажды Александр I, стоя у окна Зимнего дворца с
Пестелем и
Ростопчиным, спросил:
- Что это там на церкви, на кресте
черное?
- Я не могу разглядеть, ваше
величество,- ответил Ростопчин,- это
надобно
спросить у Ивана Борисовича, у него чудесные глаза: он видит
отсюда, что
делается в Сибири.
Павел сказал однажды графу
Ростопчину: "Так как наступают
праздники,
надобно раздать награды; начнем с андреевского ордена;
кому следует
его пожаловать?" Граф обратил внимание Павла на графа
Андрея
Кирилловича Разумовского, посла нашего в Вене. Государь, с
первою
супругою коего, великого княгинею Наталию Алексеевною,
Разумовский
был в связи, изобразив рога на голове, воскликнул: "Разве
ты не
знаешь?" Ростопчин сделал тот же самый знак рукою и сказал:
"Потому-то
в особенности и нужно, чтобы об этом не говорили!"
Александр Павлович Башуцкий
рассказывал оЄ случае,
приключившемся
с ним. По званию своему камерпажа он в дни своей
молодости
часто дежурил в Зимнем дворце. Однажды он находился с
товарищами в
огромной Георгиевской зале. Молодежь расходилась,
начала
прыгать и дурачиться. Башуцкий забылся до того, что вбежал на
бархатный
амвон под балдахином и сел на императорский трон, на
котором стал
кривляться и отдавать приказания. Вдруг он почувствовал,
что кто-то
берет его за ухо и сводит со ступеней престола. Башуцкий
обмер. Его
выпроваживал сам государь, молча и грозно глядевший. Но
должно быть,
что обезображенное испугом лицо молодого человека его
обезоружило.
Когда все пришло в должный порядок, император
улыбнулся и
промолвил: "Поверь мне! Совсем не так весело сидеть тут,
как ты
думаешь".
Император Александр увидел, что на
померанцевом дереве один
уже остался
плод, и хотел его сберечь и приказал поставить часового;
померанец
давно сгнил, и дерево поставили в оранжерею, а часового
продолжали
ставить у пустой беседки. Император проходил мимо и
спросил
часового, зачем он стоит.
- У померанца, ваше величество.
- У какого померанца?
- Не могу знать, ваше величество.
По какому-то ведомству высшее
начальство представляло
несколько раз
одного из своих чиновников то к повышению чинов, то к
денежной
награде, то к кресту, и каждый раз император Александр I
вымарывал его
из списка. Чиновник не занимал особенно значительного
места, и ни
по каким данным он не мог быть особенно известен
государю.
Удивленный начальник не мог решить свое недоумение и
наконец
осмелился спросить у государя о причине неблаговоления его к
этому
чиновнику. "Он пьяница",- отвечал государь. "Помилуйте,
ваше
величество, я вижу его ежедневно, а иногда и по несколько раз в
течение дня;
смею удостоверить, что он совершенно трезвого и
добронравного
поведения и очень усерден к службе; позвольте спросить,
что могло
дать вам о нем такое неблагоприятное и, смею сказать,
несправедливое
понятие".- "А вот что,- сказал государь.- Одним
летом, в
прогулках своих я почти всякий день проходил мимо дома, в
котором у
открытого окошка был в клетке попугай. Он беспрестанно
кричал:
"Пришел Гаврюшкин - подайте водки".
Разумеется, государь кончил тем, что
дал более веры начальнику,
чем попугаю,
и что опала с несчастного чиновника была снята..
Известная герцогиня Бенигна Бирон
была весьма обижена оспой и
вообще на
взгляд не могла назваться красивою, почему, сообразно
женскому
кокетству, старалась прикрывать свое безобразие белилами и
румянами.
Однажды, показывая свой портрет Кульковскому, спросила
его:
- Есть ли сходство?
- И очень большое,- отвечал
Кульковский,- ибо портрет походит
на вас более,
нежели вы сами.
Такой ответ не понравился герцогине,
и, по приказанию ее, дано
было ему 50
палок.
Однажды, на большом обеде, где
находился и отец Сумарокова,
Александр
Петрович громко спросил присутствующих:
- Что тяжелее, ум или глупость?
Ему отвечали:
- Конечно, глупость тяжелее.
- Вот, вероятно, оттого батюшку и
возят цугом в шесть лошадей, а
меня парой.
Сумароков очень уважал Баркова как
ученого и острого критика и
всегда требовал
его мнения касательно своих сочинений. Барков пришел
однажды к
Сумарокову.
- Сумароков великий человек!
Сумароков первый русский
стихотворец!
- сказал он ему.
Обрадованный Сумароков велел тотчас
подать ему водки, а
Баркову
только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он
ему:
- Александр Петрович, я тебе солгал:
первый-то русский
стихотворец -
я, второй - Ломоносов, а ты только что третий.
Сумароков чуть его не зарезал.
В каком-то губернском городе
дворянство представлялось
императору
Александру в одно из многочисленных путешествий его по
России. Не
расслышав порядочно имени одного из представлявшихся
дворян,
обратился он к нему.
- Позвольте спросить, ваша фамилия?
- Осталась в деревне, ваше
величество,- отвечает он,- но, если
прикажете,
сейчас пошлю за нею.
Денис Давыдов явился однажды в
авангард к князю Багратиону и
сказал:
"Главнокомандующий приказал доложить вашему сиятельству,
что
неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить.
Багратион
отвечал: "Неприятель у нас на носу? на чьем? если на вашем,
так он
близко; а коли на моем, так мы успеем еще отобедать".
Государь долго не производил
Болдырева в генералы за
картежную
игру. Однажды, в какой-то праздник во, дворце, проходя
мимо него в
церковь, он сказал: "Болдырев, поздравляю тебя!"
Болдырев
обрадовался, все бывшие тут думали, как и он, и поздравляли
его. Государь
вышел из церкви и, проходя опять мимо Болдырева, сказал
ему:
"Поздравляю тебя: ты, говорят, вчерась выиграл". Болдырев был в
отчаянии.
Однажды во время своего начальства в
Одессе государь был
недоволен
русскими купцами и собрал их к себе, чтобы сделать им
выговор. Вот
начало его речи к ним: "Какой ви негоцьянт, ви
маркитант;
какой ви купец, ви овец" - и движением руки своей выразил
козлиную
бороду.
Адмирал Чичагов, после неудачных
действий своих при Березине в
1812 году,
впал в немилость и, получив значительную пенсию, поселился
за границей.
Он невзлюбил Россию и постоянно отзывался о ней резко
свысока. П.
И. Полетика, встретившись с ним в Париже и выслушав его
осуждения
всему, что у нас делается, наконец сказал ему со своей
язвительной
откровенностью:
- Признайтесь, однако ж, что есть в
России одна вещь, которая так
же хороша,
как и в других государствах.
- А что, например?
- Да хоть бы деньги, которые вы в
виде пенсии получаете из
России.
Царевич грузинский, отличавшийся
своею ограниченностью, был
назначен
присутствующим в правительствующем Сенате.
Одно известное царевичу лицо
обратилось к нему с просьбой
помочь ему в
его деле, назначенном к слушанию в Сенате. Царевич дал
слово. После,
однако, оказалось, что просителю отказали, и царевич,
вместе с
другими сенаторами, подписал определение. Проситель
является к
нему.
- Ваша светлость,- говорит он,- вы
обещали мне поддержать меня
в моем деле.
- Обещал, братец.
- Как же, ваша светлость, вы
подписали определение против меня?
- Не читал, братец, не читал.
- Как же, ваша светлость, вы
подписываете, не читая?
- Пробовал, братец,- хуже выходит.
Императрица Мария Федоровна спросила
у знаменитого графа
Платова,
который сказал ей, что он с короткими своими приятелями
ездил в
Царское Село:
- Что вы там делали - гуляли?
- Нет, государыня,- отвечал он,
разумея по-своему слово гулять,-
большой-то
гульбы не было, а так бутылочки по три на брата осушили.
Говорили, что Платов вывез из
Лондона, куда ездил он в 1814 году
в свите
Александра, молодую англичанку в качестве компаньонки. Кто-
то,-
помнится, Денис Давыдов,- выразил ему удивление, что, не зная по-
английски,
сделал он подобный выбор. "Я скажу тебе, братец,- отвечал
он,- это
совсем не для физики, а больше для морали. Она добрейшая
душа и девка
благонравная; а к тому же такая белая и дородная, что ни
дать ни взять
ярославская баба".
Когда после гр. Ростопчина сделали
генерал-губернатором
Москвы графа
Александра Петровича Тормасова, граф Ростопчин
сказал:
"Москву подтормозили! Видно, прытко шла!" Гр. Тормасов,
услыхав об
этом каламбуре, отвечал: "Ничуть не прытко: она,
напротив,
была совсем растоптана!"
Однажды преследовал Апраксин
Волконского своими жалобами,
Тот, чтобы
отделаться, сказал ему: "Да подожди, вот будет случай
награждения,
когда родит великая княгиня Александра Федоровна".-
"А как
выкинет?" - подхватил Апраксин.
- Г. комендант! - сказал Александр I
в сердцах Башуцкому.- Какой
это у вас
порядок! Можно ли себе представить! Где монумент Петру
Великому?..
- На Сенатской площади.
- Был, да сплыл. Сегодня ночью
украли. Поезжайте разыщите!
Башуцкий, бледный, уехал.
Возвращается веселый, довольный;
чуть в двери,
кричит:
- Успокойтесь, ваше величество.
Монумент целехонек, на месте
стоит! А
чтобы чего в самом деле не случилось, я приказал к нему
поставить
часового.
Все захохотали.
- 1 апреля, любезнейший, 1 апреля,-
сказал государь и отправился
к разводу.
На следующий год ночью Башуцкий
будит государя:
- Пожар!
Александр встает, одевается,
выходит, спрашивая:
- А где пожар?
- 1 апреля, ваше величество, 1
апреля.
- Дурак, любезнейший, и это уже не 1
апреля, а сущая правда.
Одного умершего положили в гроб,
который заколотили и
вынесли в
склеп в ожидании отправления куда-то на семейное кладбище.
Чрез
несколько времени гроб открывается. Что же тому причиною?
"Волоса,-
отвечает граф Красинский,- и борода так разрослись у
мертвеца, что
вышибли крышку гроба".
Одно время проказники сговорились
проезжать часто чрез
петербургские
заставы и записываться там самыми причудливыми и
смешными
именами и фамилиями. Этот именной маскарад обратил
внимание
начальства. Приказано было задержать первого, кто подаст
повод к
подозрению в подобной шутке. Два дня после такого
распоряжения
проезжает через заставу государственный контролер
Балтазар
Балтазарович Кампенгаузен и речисто, во всеуслышание,
провозглашает
имя и звание свое. "Некстати вздумали вы шутить,-
говорит ему
караульный,- знаем вашу братию; извольте-ка здесь
посидеть, и
мы отправим вас к г-ну коменданту". Так и было сделано.
В начале 20-х годов московская
молодежь была приглашена на
замоскворецкий
бал к одному вице-адмиралу, состоявшему более по
части пресной
воды. За ужином подходит он к столу, который заняли
молодые люди.
Он спрашивает их: - Не нужно ли вам чего?! - "Очень
нужно,-
отвечают они,- пить нечего".- Степашка,- кричит хозяин,-
подай сейчас
этим господам несколько бутылок кислых щей". Вот
картина!
Сначала общее остолбенение, а потом дружный хохот,
Александр Булгаков рассказывал, что
в молодости, когда он
служил в
Неаполе, один англичанин спросил его: "Есть ли глупые люди
в
России?" Несколько озадаченный таким вопросом, он отвечал:
"Вероятно,
есть и не менее, полагаю, нежели в Англии".- "Не в том
дело,-
возразил англичанин.- Вы меня, кажется, не поняли; а мне
хотелось
узнать, почему правительство ваше употребляет на службу
чужеземных
глупцов, когда имеет своих?"
Вопрос, во всяком случае, не лестный
для того, кто занимал
посланническое
место в Неаполе.
Вследствие какой-то проказы за
границею Голицын получил
приказание
немедленно возвратиться в Россию, на жительство в деревне
своей
безвыездно. Возвратившись в отечество, он долгое время колесил
его во все
направления, переезжая из одного города в другой. Таким
образом;
приехал он, между прочим, в Астрахань, где приятель его
Тимирязев был
военным губернатором. Сей последний немало удивился
появлению
его. "Как попал ты сюда,- спрашивал он,- когда повелено
тебе жить в
деревне?" - "В том-то и дело,- отвечает Голицын,- что я все
ищу, где
может быть моя деревня: объездил я почти всю Россию, а все
деревни моей
нет как нет, куда ни заеду, кого ни спрошу".
Князь В. должен был Толстому по
векселю довольно
значительную
сумму. Срок платежа давно прошел, и дано было
несколько
отсрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец
Толстой,
выбившись из терпения, написал ему: "Если вы к такому-то
числу не
выплатите долг свой сполна, то не пойду я искать правосудия в
судебных
местах, а отнесусь прямо к лицу вашего сиятельства".
Когда Карамзин был назначен
историографом, он отправился к
кому-то с
визитом и сказал слуге: если меня не примут, то запиши меня.
Когда слуга
возвратился и сказал, что хозяина дома нет, Карамзин
спросил его:
"А записал ли ты меня?" - "Записал.- "Что же ты
записал?"
- "Карамзин, граф истории".
В 1828 году, во время турецкой
войны, Ланжерон состоял
главнокомандующим
придунайских княжеств; однажды после довольно
жаркого дела,
совсем в сумерки, в кабинет к нему врывается плотно
закутанная в
черный плащ и с густым вуалем на лице какая-то
незнакомая
ему дама, бросается ему на шею и шепотом, начинает
говорить ему,
что она его обожает и убежала, пока мужа нет дома,
чтобы,
во-первых, с ним повидаться, во-вторых, напомнить ему, чтобы
он не забыл
попросить главнокомандуюшего о том, что вчера было
между ними
условлено. Ланжерон тотчас же сообразил, что дама
ошибается,
принимает его, вероятно, за одного из подчиненных, но, как
истый
волокита, не разуверил свою посетительницу, а, напротив, очень
успешно
разыграл роль счастливого любовника; как и следовало
ожидать, все
разъяснилось на другой же день, но от этого Ланжерон
вовсе не
омрачился, и, встретив несколько дней спустя свою
посетительницу,
которая оказалась одной из самых хорошеньких
женщин в
Валахии, он любезно подошел к ней и с самой утонченной
любезностью
сказал ей, что он передал главнокомандующему ее
поручение и
что тот в ее полном распоряжении. Дама осталась очень
довольна, но
адъютант, говорят, подал в отставку.
Граф Платов любил пить с Блюхером.
Шампанского Платов не
любил, но был
пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный
запас.
Бывало, сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве
спустится пол
стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж.
Платов,
оставшись один, всегда жалел о нем:
- Люблю Блюхера, славный, приятный
человек, одно в нем плохо:
не
выдерживает.
- Но, ваше сиятельство,- заметил
однажды Николай Федорович
Смирной, его
адъютант или переводчик,- Блюхер не знает по-русски, в
вы по-немецки;
вы друг друга не понимаете, как же вы находите
удовольствие
в знакомстве с ним?
- Э! Как будто надо разговоры; я и
без разговоров знаю его душу;
он потому и
приятен, что сердечный человек.
Однажды Татьяне Борисовне
Потемкиной, столь известной своею
богомольностью
и благотворительностью, доложили, что к ней пришли
две монахини
просить подаяния на монастырь. Монахини были
немедленно
впущены. Войдя в приемную, они кинулись на пол, стали
творить
земные поклоны и вопить, умоляя о подаянии. Растроганная
Татьяна
Борисовна пошла в спальню за деньгами, но, вернувшись,
остолбенела
от ужаса. Монашенки неистово плясали вприсядку. То были
Кологривов и
другой проказник.
Генерал от
инфантерии Христофор Иванович Бенкендорф был
очень
рассеян.
Проезжая через какой-то город, зашел
он на почту проведать, нет
ли писем на
его имя.
- Позвольте узнать фамилию вашего
превосходительства? -
спрашивает
его почтмейстер.
- Моя фамилия? Моя фамилия? -
повторяет он несколько раз и
никак не
может вспомнить. Наконец говорит, что придет после, и
уходит. На
улице встречается он со знакомым.
- Здравствуй, Бенкендорф!
- Как ты сказал? Да, да, Бенкендорф!
- и тут же побежал на почту.
А. М. Пушкин спрашивал
путешествующего англичанина:
"Правда
ли, что изобрели в Англии машину, в которую вводят живого
быка и
полтора часа спустя подают из машины выделанные кожи,
готовые
бифштексы, гребенки, сапоги и проч.".- "Не слыхал,-
простодушно
отвечал англичанин,- при мне еще не было; вот уже два
года, что я
разъезжаю по твердой земле. Может быть, эта машина
изобретена
без меня".
А. М. Пушкин забавно рассказывает
один анекдот из своей
военной
жизни. В царствование императора Павла командовал он
конным полком
в Орловской губернии. Главным начальником войск,
расположенных
в этой местности, было лицо, высокопоставленное по
тогдашним
обстоятельствам и немецкого происхождения. Пушкин был с
ним в
наилучших отношениях, как по службе, так и по условиям
общежительства.
Однажды и совершенно неожиданно получает он, за
подписью
начальника, строжайший выговор, изложенный в выражениях
довольно
оскорбительных. Пушкин тут же пишет рапорт о сдаче полка
по болезни
своей старшему по нем штаб-офицеру и просит о
совершенном
своем увольнении. Начальник посылает за ним и
спрашивает о
причине подобного поступка. "Причина тому,- говорит
Пушкин,-
кажется, довольно ясно выражена в бумаге, которую я от вас
получил".-
"Какая бумага?" Пушкин подает ему полученный выговор.
Начальник
прочитывает его и говорит: "Так эта-то бумага вас
огорчила?
Удивляюсь вам! Служба одно, а канцелярия другое. Какую
бумагу подаст
мне она, я ту и подписую. Службою вашею я совершенно
доволен и
впредь прошу вас, любезнейший Пушкин, не обращать
никакого
внимания на подобные глупости".
Он же, А. М. Пушкин, рассказывал,
что у какой-то
провинциальной
барыни убежала крепостная девушка. Спустя несколько
лет барыня
проезжает чрез какой-то уездный город и отправляется в
церковь к
обедне. По окончании службы дьячок подносит ей просвиру.
Барыня
вглядывается в него и вдруг вскрикивает: "Ах, каналья,
Палашка, да
это ты?" Дьячок в ноги: "Не погубите, матушка! Вот уже
четыре года,
что служу здесь церковником. Буду за ваше здравие вечно
Бога
молить".
Известно, что князь А. А. Шаховский,
человек очень умный,
талантливый и
добрый, был ужасно вспыльчив, Он приходил в
неистовое
отчаяние при малейшей безделице, раздражавшей его,
особенно
когда он ставил на сцене свои пьесы. Любовь его к
сценическому
искусству составляла один из главных элементов его жизни
и главных
источников его терзаний.
На репетиции какой-то из его
комедий, в которой сцена
представляла
комнату при вечернем освещении, Шаховский был
недоволен
всем и всеми, волновался, бегал, делал замечания артистам,
бутафорам,
рабочим и, наконец, обернувшись к лампе, стоявшей на
столе среди
сцены, закричал ей:
- Матушка, не туда светишь!
А. С. Грибоедов был отличный пианист
и большой знаток музыки:
Моцарт,
Бетховен, Гайдн и Вебер были его любимые композиторы.
Однажды
сказали ему: "Ах, Александр Сергеевич, сколько Бог дал вам
талантов: вы
поэт, музыкант, были лихой кавалерист, и, наконец,
отличный
лингвист! (Он кроме пяти европейских языков основательно
знал
персидский и арабский языки). Он улыбнулся, взглянул своими
умными
глазами из-под очков и отвечал: "Поверь мне, Петруша, у кого
много
талантов, у того нет ни одного настоящего".
Сказывают, что в дирекцию театра
поступает такое множество
драм
оригинальных и переводных, что она не знает, что с ними делать, а
пуще, как
отбиться от назойливых авторов, решительно ее осаждающих;
эти авторы
большей частью подкреплены бывают рекомендательными
письмами
значительных особ, на которые театральное начальство
отвечать
должно, что приводит его в великое затруднение. Многие из
поступающих
драм остаются даже и непрочитанными. Казначей театра,
П. И.
Альбрехт, получивший Аннинский крест на шею, великий эконом,
предлагал
Шаховскому употреблять их для топки печей вместо дров,
потому что у
него в квартире всегда холодно. "Да за что ж, батюшка
Петр
Иванович, ты меня совсем заморозить хочешь? - возразил
сочинитель
"Нового Стерна",- от них еще пуще повеет холодом".
В старые годы московских порядков
жила богатая барыня и давала
балы, то есть
балы давал муж, гостеприимный и пиршестволюбивый
москвич, жена
же была очень скупа и косилась на эти балы. За ужином
садилась она
обыкновенно особняком у дверей, через которые вносились
и уносились
кушанья. Этот обсервационный пост имел две цели: она
наблюдала за
слугами, чтобы они как-нибудь не присвоили себе часть
кушаний; а к
тому же должны были они сваливать ей на тарелку все, что
оставалось на
блюдах после разноски по гостям, и все это уплетала она,
чтобы остатки
не пропадали даром. Эта барыня приходилась сродни
Американцу
Толстому. Он прозвал ее: тетушка сливная лохань.
Один из самых
частых посетителей Дельвига в зиму 1826/27 г. был
Лев Сергеевич
Пушкин, брат поэта. Он был очень остроумен, писал
хорошие
стихи, и, не будь он братом такой знаменитости, конечно, его
стихи
обратили бы в то время на себя общее внимание. Лицо его белое и
волосы
белокурые, завитые от природы. Его наружность представляла
негра,
окрашенного белою краскою. Он был постоянно в дурных
отношениях со
своими родителями, за что Дельвиг часто его журил,
говоря, что
отец его хотя и пустой, но добрый человек, мать же и добрая
и умная
женщина. На возражение Льва Пушкина, что "мать ни рыба ни
мясо",
Дельвиг однажды, разгорячившись, что с ним случалось очень
редко и к
нему нисколько не шло, отвечал: "Нет, она рыба".
Один старый вельможа, живший в
Москве, жаловался на свою
каменную
болезнь, от которой боялся умереть.
- Не бойтесь,- успокаивал его
Нарышкин.- Здесь деревянное
строение на
каменном фундаменте долго живет.
Граф Хвостов любил посылать, что ни
напечатает, ко всем своим
знакомым, тем
более к людям известным. Карамзин и Дмитриев всегда
получали от
него в подарок его стихотворные новинки. Отмечать
похвалою, как
водится, было затруднительно. Но Карамзин не
затруднялся.
Однажды он написал к графу, разумеется, иронически:
"Пишите!
Пишите! Учите наших авторов, как должно писать!"
Дмитриев
укорял его, говоря, что Хворостов будет всем показывать это
письмо и им
хвастаться; что оно будет принято одними за чистую
правду,
другими за лесть; что и то, и другое нехорошо.
- А как же ты пишешь? - спросил
Карамзин.
- Я пишу очень просто. Он пришлет ко
мне оду или басню; я
отвечаю ему:
"Ваша ода, или басня, ни в чем не уступает старшим
сестрам
своим!" Он и доволен, а между тем это правда.
За обедом Иван Андреевич Крылов не
любил говорить, но,
покончив с
каким-нибудь блюдом, по горячим впечатлениям высказывал
свои замечания.
Так случилось и на этот раз. "Александр Михайлович,
а
Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас
здесь такого
расстегая никто не смастерит - и ни одной косточки! Так на
всех парусах
через проливы в Средиземное море и проскакивают
(Крылов
ударял себя при этом ниже груди)Є
| 
